"Невозмутимая свобода"

Н. Боков. фото V.Sichov

Итак, Париж! Знаменитый книжный салон в Порте де Версаль. Огромный павильон, дискуссии, диспуты, и, наконец, встречи с авторами. Можно поделиться с ними впечатлениями о книгах. При этом главное, что хочется сказать, всё равно остаётся вне слов.

Любопытно, что же в это самое время чувствует автор? Скорее всего, он хочет быть уверенным в чем-то важном относительно себя самого, втайне подозревая, что это важное может оказаться миражом. Всякая окончательность нарушает хрупкое равновесие противоречий, пресловутый смысл растворяется в речевых промежутках, в пыли языка.

И от Парижа, и от выставки хотелось небывалого - может быть, праздника? Есть города и события, которые, в силу вкладываемых в них ожиданий, обманывают сильнее всего....

«И это всё?» - восклицает впервые увидевшая Париж юная Зази в знаменитом романе Раймона Кено «Зази в метро». А вслед за ней и остальные, забывая, что в чуде нет ничего необыкновенного, кроме самого чуда...

Впрочем, обо всём этом думаешь потом.

А сейчас я спешу на встречу с русским парижанином, писателем Николаем Боковым.

(Немного о нём: живет во Франции с 1975 года, его романы издавались во Франции, США и России, обладатель премии Французской Академии Дельмас, шорт-листер престижных российских литературных премий, в том числе А.Белого. Последние книги, вышедшие в издательстве Franc-Tireur (USA) - «Фрагментарий» «Пик Доротеи», «Цельсий и смерть», «Текстотворения»).

Пересаживаясь с одной линии парижского метро на другую (одна из станций которого, кстати, носит имя Раймона Кено) думаешь только об одном - не опоздать.

Ого, в запасе ещё целых полчаса, а магазин русской книги «Глоб», рядом с которым назначена встреча - вот он. За это время пытаешься понять, что должен чувствовать человек, выдворенный из своей страны в чужую (за публикации в "тамиздате" ему чудом удалось избежать принудительного лечения), не знающий языка, не имеющий гарантированного куска хлеба. ..

Я поднимаю глаза. В сумеречном окне «Глоба» - человек на велосипеде, с сумкой через плечо. Скорее всего, это он, Николай Боков. Кажется, неподалёку от «Глоба» есть кафе, и можно выпить чашечку кофе.

Я рассказываю о своих впечатлениях от Парижского Салона, мимоходом замечая, что количество читателей должно быть пропорционально величине писательского таланта.

- Во Франции, если книга некоммерческая, число читателей колеблется в пределах одной и той же цифры - примерно 20 тысяч, - Николай аккуратно ставит на столик принесённый кофе.

-В России их всё-таки больше, - говорю я, - Да и отношение к литературе, по крайней мере в СССР, всегда было особое, жреческое, и, наверное, поэтому на Западе русскому писателю найти себя труднее, - я вдыхаю запах кофе. Мягкий свет над столиком растворяет в себе границы предметов, жестов, слов.

-Запад дал мне чувство свободы, раскованности. Можно писать как угодно, о чём угодно. Изменился сам масштаб мира, он оказался огромным и многообразнейшим. Литература очистила мой взгляд на вещи. Она показала и опасности — коммерциализацию литературы и связанный с ней конформизм. Люди хотят зарабатывать деньги, они смотрят, какой товар хорошо продаётся, и начинают его имитировать. Год-два это получается, а потом дерево успеха, со всеми наросшими на него плющами падает и исчезает в буреломе литературы. Но есть в писательстве нечто вне времени, есть и вдохновение и таинственный диктат, это наслаждение писателя и его главная награда...

-При этом вы — французский писатель русского происхождения. Насколько «своим» может стать иностранный язык?

-Я заговорил по-французски зрелым человеком, у меня не было важнейшего этапа — детского французского, языка французского ребёнка, со всеми кричалками, считалками, спонтанностью. Вот когда закладывается язык поэта — благодаря всё тем же «сказкам Арины Родионовны»

-Но ведь вы издаётесь здесь, в Париже, на французском? - уточняю я.

-По-французски я пишу короткие вещи — стихи, статьи, эссе. Мои романы написаны по-русски. Я контролирую их перевод, и это уже немало! Среда иного языка сказывается, во всяком случае, есть влияние гравюрной ясности французского на писательскую расплывчатость русского.

-Мне кажется, сам процесс познания жизни тоже может быть родом творчества...

-Да, может быть. Жизнь каждого человека — книга, бесценная, единственная, неповторимая. Но так трудно переписать её на бумаге! Главная её мысль, содержание — смерти, как исчезновения, нет. Смерть есть дверь, переход, продолжение, главный страх рассеивается. Для меня лично, но, как я заметил, и для многих моих читателей...

Отличный «espresso»... вот подходит вежливый официант, что-то спрашивает... пора уходить.

Странное, удивительное ощущение внутренней свободы.

Впрочем, обо всём этом думаешь потом.

В Париже, к слову сказать, четыре статуи Свободы, а та, что в Америке - не что иное, как подарок французских граждан к столетию американской революции. Какое, должно быть, это было вдохновенное занятие - воплотить её образ во всех подробностях... И как это отрадно - скользить по чеканной поверхности взглядом, удостоверяющим её материальность, способность обозначать эфемерность, всякая «идея» свободы превращает её в то самое «сладкое» слово, избавляющее от последующих драм и разочарований.

Непреложны лишь эллинские одежды Богини, напоминающие о её неземном происхождении.

Брутальные формы божественного содержания свободы словно иллюстрируют неизбежность метаморфоз, которые претерпевают идеи, предполагающие её торжество. Парадокс в том, что наиболее последовательные поборники свободы приближаются к ней тем вернее, чем дальше они от первоначальной устойчивости её идей. Кстати, о той статуе Свободы, что находится рядом с Сеной, Н.Боков упоминает в повести «На улице Парижа».

После статей Н.Бокова в эмигрантских журналах «Грани», «Посев», газете «Русская мысль» его путь, казалось, был предопределён направлением, заданным писателями-диссидентами, но было и другое - в одном из интервью он говорил об опыте осознания страшной, чудовищной, неохватной силы, которую мы несём в себе - её нужно назвать как-то особо, например, «бытие». Мы его знаем совсем мало, лишь совокупность проявлений, называемых «жизнь», да ещё уже – «жизнь человека». Ощущаемая неохватность не вписывалась ни в какие адаптированные глазом контуры и предполагала бездорожье, пролегающее вне политических контекстов, привычных представлений, сквозь границы речи и самого себя.

Примечательно, что одно из наиболее известных произведений Н.Бокова - гротескный памфлет «Смута новейшего времени, или «Удивительные похождения Вани Чмотанова» вышло под псевдонимом Никто - именем Одиссея, которым тот назвался при встрече с Полифемом. Вопрос «Кто ты?» оставался без ответа в поворотных точках великих историй. И это имя будто бы оставило свой след во всем том, что происходило с Н. Боковым дальше.

В начале 80-х Николай Боков предпочел странничество - всем остальным занятиям. Путешествовал по европейским странам и США, совершал паломнические поездки на Афон и Святую землю, исследовал опыт подвижников первых веков христианства - долгое время жил вне дома, в пещере заброшенных карьеров в окрестностях Парижа. Появятся ли слова, расслышатся ли - в сквозном ветре смыслов, ничему не принадлежные, как движимые ветром облака, отражённые в медленных водах реки. Может быть, слов, как границ, больше не существует - все они теперь единое слово, из которого вышли? Странничество длилось многие годы. В какой момент имена вещей обернулись веществом имени в материи мира, и появились слова - чтобы быть свободными от «всего прочего»?

В одном из интервью Н.Боков упоминает о желании написать книгу для себя. И правда, что может быть лучше такой книги? Её автор оказывается собой в необходимой для этого мере, не больше себя самого и не меньше. Из этой неуловимой меры совпадений всего со всем складывается ни на что не похожий тембр звучания авторского голоса, особая интонация - не её ли мы ищем, открывая в волнении книгу, от которой ждём, что она окажется «той самой».

Узнать, отыскать её - разве не ради этого французские книгоманы выстаивали длинную очередь у входа в Порте де Версаль? Четыре с половиной тысячи авторов, пятьсот встреч, беседы, дискуссии, споры...

И, конечно, «литература» - привычные. устойчивые очертания мира твёрдых форм, окончательных смыслов, слишком очевидных, чтобы быть подлинными.

Кажется, нужно раствориться в этой плотности. Исчезнуть, чтобы возникнуть заново. Совпасть с именем, которое принесло когда-то известность - Никто.

В повести «На улице Парижа» Н. Боков пишет о состоянии бездомного человека: «Приглушенность тонов и звуков, одинаково недосягаемы птицы, животные и люди. Полная раздельность существований, несоприкасаемость. Человек-невидимка»*

Скорее всего, в этой точке исчезновения реальность и встречается сама с собой. Здесь, на незаконных территориях, в пустотах между людьми, домами, атомами, появляются иное зрение и голос. «Богу нужен человек голый: голый от успехов в обществе, от собственности разного рода, в том числе литературной. Голый от привязанностей».**

Может быть, эта небоязнь потерь, свобода быть открытым миру сквозит в авторской интонации Н.Бокова - она особенно ощущается в «Текстотворениях», книге, которая недавно вышла в издательстве Franc-Tireur (USA).

В неё вошли верлибры, «всё, что не проза», мысли вслух, похожие на вдохи и выдохи, не замечаемые в мгновенных движениях души, в сияющей лёгкости воздуха.

Сломанная ветка, холмы в утреннем тумане сада, полоска света на вершинах деревьев - всё, в чем растворено авторское присутствие становится со-бытием и для читателя. И чем менее подробны и вещественны приметы этого со-бытия, тем оно несомненнее.

Но обо всем этом думаешь потом, а сейчас, сидя за столиком кафе, просто берешь в руки книгу - фактура камня на обложке, буквы цвета травы или мха – «Текстотворения»... и чувствуешь её живую энергию.

Наверное, такие живые книги были растворены и в огромном книжном море Парижского книжного салона. Я иду мимо многолюдных издательских площадок.

Вот «Маленькая толпа» Кристин Арго - эта книга имеет успех: коротенькие истории о жизни ничем не примечательных людей. Или – ораторская дуэль - Франсуа Мориэля, автора книги «Я не хочу быть бесполезным для Франции» и Стефана Бродта - автора бестселлера «Путешествие в Абсурдию». Журналист и дипломат Даниэль Рондо написал книгу, название которой говорит само за себя – «20 лет и больше, чтобы писать и действовать». Диспут под прицелом фотокамер, выяснение подробностей.

В дальнем углу павильона, в маленьком кафе, неторопливо беседуют люди, которые приходят на такие книжные события явно не для того, чтобы поучаствовать в дискуссиях. И кажется, что их ничем не обусловленные «мысли вслух» ближе всего к «belles lettres». «Те самые» читатели «тех самых» книг, они - безымянные соавторы авторов. Тихий момент встречи, когда открывается книга... и вот написанные слова становятся общими, а имя автора - одним, безначальным и бесконечным именем - Никто.

**(Н.Боков "На улице Парижа", литературно-художественный журнал "Зеркало")

** (там же)

О.С.
опубликовано в журнале PERFORMANCE №47-48

Комментировать